Тридцать лет назад в литературных кругах была мода на бога.
Вера в него считалась хорошим вкусом, а журналисты пользовались им для
украшения слога. Потом мода на бога прошла (как ни странно, вместе с модой на
крикет и пиво), и начался культ Пана. В сотнях книг его раздвоенное копытце
оставляло след на траве; поэты видели его в сумерках лондонских улиц, а литературные
дамы Серрея – эти нимфы индустриального века – загадочным образом лишались
невинности в его грубых объятиях и духовно уже не могли стать прежними. Но
прошла мода и на Пана, и теперь его место заняло Прекрасное. Его находят в
отдельной фразе, в рыбном блюде, в собаке, в погоде, в картине, в поступке, в
платье. Когорты молодых женщин, написавших по одной добротной многообещающей
повести каждая, щебечут о нем всякая на свой манер – иносказательно или игриво,
пылко или очаровательно. А окончившие Оксфорд, но все еще окутанные ореолом его
славы молодые люди, которые учат нас на страницах еженедельников, что мы должны
думать об искусстве, о жизни и о вселенной, небрежно расшвыривают это слово по
убористым страницам своих статей. Оно уже безнадежно изношено – боже мой, как
безжалостно его затрепали! Идеал можно называть по-разному, и прекрасное – лишь
одно из его имен. Может быть, этот шум вокруг прекрасного – всего лишь крик
отчаяния тех, кому не по себе в нашем героическом мире машин, а их тяга к прекрасному,
к этой крошке Нелл нынешнего века, стыдящегося своих чувств, не что иное, как
сентиментальность? Может быть, следующее поколение, которое лучше приспособится
к напряженной современной жизни, будет искать вдохновения не в бегстве от
действительности, а в приятии ее?
